Скандальный текст Дмитрия Быкова о Довлатове вызвал страшное возмущение — в особенности, среди людей, которые так и не удосужились его прочесть. И это, в сущности, нормально для наших времён, когда у каждого есть в запасе час-другой, чтобы высказать собственное мнение, но нет секунды на то, чтобы услышать чужое.

В своей колонке про Довлатова Быков ставит в упрёк покойному писателю то, в чём Довлатов нисколько не виноват: посмертный культ, сложившийся в русскоговорящей ноосфере после его смерти. Я лично знаю немало людей, для которых Довлатов — важнейший и актуальнейший прозаик XX века, круче любого Бунина и Набокова. Меня это нисколько не раздражает, я не рвусь в арбитры в делах вкуса. Но Быкова, с его учительской привычкой расставлять писателям оценки и ранжировать их по уровню гениальности, понять нетрудно: он пытается строго блюсти границу между Литературой с большой буквы и развлекательной беллетристикой, оттого так нетерпим к попыткам провозгласить Довлатова главным русским писателем прошлого столетия. Другой вопрос, что если ты не мыслишь о писателях в быковских категориях «великий / талантливый / заурядный», а просто получаешь от чтения их текстов своё читательское удовольствие, то тебе нет никакой причины втягиваться в этот спор вокруг табели о рангах. Это ж не про одного Довлатова история: есть Михаил Веллер, например, о значимости которого для великой русской литературы пусть судят потомки, а «Легенды Невского проспекта» — очень важная для меня книга, которую я безо всякого сомнения могу рекомендовать всякому, кто её не читал. Или, скажем, Исаак Бабель, про которого я с полной уверенностью могу сказать, что Литература с большой буквы там близко не ночевала, просто он виртуозный стилист, так что читать и перечитывать его рассказы — сплошное наслаждение. Даже если он сам себе не может объяснить, кто в них герой, а кто — последний ублюдок, и его морализаторские потуги всякий раз выглядят попыткой провинциального комика сыграть шекспировскую страсть. Слёзы бабелевских комиссаров над трупами легендарных одесских бандитов — это совершенно картонная, трёхкопеечная симуляция человеческого чувства, so fucking what. Просто мы забываем эти беспомощные концовки с потугами на многозначительность, едва перевернув страницу, а искромётные диалоги помним и цитируем всю жизнь.

Если отвлечься от быковской претензии к довлатовскому культу и обратиться к содержательной части его разбора, то выяснится одна безумно смешная вещь. Быков в своей «антидовлатовской» колонке пишет об этом писателе всё ровно то же самое, что и самые горячие поклонники Довлатова в своих панегириках. То есть в содержательной части и Быков, и те, кто от него Довлатова защищают, и те, кто славословят Довлатова безо всякой оглядки на быковский разнос, совпадают в формулировках с точностью до запятой. И это, на мой взгляд, очень забавно.

Вот, например, Анна Наринская, которая Быкова не читала, возражает ему:

я считаю, что когда его здесь в начале 90-х назначили «великим писателем», это пошло ему во вред.

Ей кажется, что это возражение Быкову, а на самом деле — это дословное повторение его же слов. Неприятие Быкова вызывает не сам Довлатов, а его посмертный российский культ, исказивший суть литературного явления.

В том же номере «Русского пионера», где напечатана быковская колонка, в любви к Довлатову признаётся Семён Слепаков. Любопытно понять, что сделало его пылким поклонником Сергея Донатовича:

В то время единственным писателем, которого я читал, был Довлатов. Я категорически не хотел разбавлять его никем другим. Тщетные попытки обрести признание, увлекательный мир творческого алкоголизма, калейдоскоп странных и смешных людей, болезненная рефлексия, вымученная поддержка близких — все, о чем рассказывал Довлатов, было так понятно и знакомо. Что скрывать, мне, конечно, казалось, что мы очень похожи. Я бродил по городу — огромный, бородатый, одинокий, вечно пьяный и неприкаянный — и при этом чувствовал себя счастливым, потому что где-то там, в четырех зачитанных черных томиках, точно так же бродил Довлатов. Он стал моим вымышленным союзником в борьбе за свободу самовыражения. Он помогал мне сделать выбор между тернистой, но честной дорогой творца и унылым болотом жалкой стабильности.

Хотите верьте, а хотите — нет, но вот как о том же волшебном эффекте узнавания себя в герое Довлатова пишет Быков:

Это чтение завышает читательскую самооценку. Читатель ... получает своеобразную легитимацию собственного бытия. Оказывается, его «обывательская лужа», как называл это Блок, может быть предметом словесности! Его запои (никогда не слишком долгие), конфликты с начальством, трусливые измены себе и жене — все это проза, страдания, жизнь, причем вполне достойная увековечения! Оказывается, похмельное страдание — тоже страдание, и родственное чувство к брату — тоже великое чувство, и ежедневная внутренняя борьба жадности и скуки, и жажда начать новую жизнь, и разрывание между женой и любовницей — все это можно воспеть, да как изящно!... Что в нем по-настоящему трогательно, так это то, что он на свой счет и не обольщался... Да, вот я такой, непутевый, часто пьяный, небритый, нехороший. Но ведь я все понимаю про себя! И лучше пить, чем делать советскую карьеру и печатать советскую лживую прозу.

Как видим, совпадение в содержательной части — практически дословное, по пунктам. Включая даже отказ от карьерных амбиций, хотя карьерные компромиссы, отвергнутые Слепаковым, принадлежат совсем иной эпохе... Противоречие в оценке (что Слепаков боготворит Довлатова за оказанную моральную поддержку, а Быков — осуждает за снижение планки читательской самокритики) есть дело того самого вкуса, о котором я не вижу причины и смысла спорить. По существу оба говорят об одном и том же: что волшебная сила довлатовского автопортрета состоит в узнавании читателем себя, и что это узнавание безмерно (и беспричинно) возвышает читателя в собственных глазах, оправдывая его слабости и компромиссы, авансом извиняя все наши глупости и мелкие злодейства, как сказал менее сурово судимый Быковым автор.

Честно сказать, до прочтения Быкова со Слепаковым я даже не догадывался о таком прикладном и практичном способе употребления Довлатова внутрь. Потому что сам я ни в каких внешних оправданиях для своего образа жизни не нуждаюсь, а поклонники этого писателя среди моих друзей — в основном академические барышни, чей распорядок дня очень далёк от описанного в «Компромиссе» или «Заповеднике». Тем не менее, оснований не верить Быкову со Слепаковым у меня нет. Одна голая признательность за доходчивое объяснение прежде неизвестных мне причин довлатовского культа.